О безошибочном критерии различения добра и зла

-- Ну  ладно.  С  чего  бы  начать? Вот, представьте себе,
человек тонет. Под лед провалился. А я ищу шест  --  помочь.  А
мой  приятель  молча  мне  говорит.  Глазами.  Говорит,  не ищи
особенно. Я все же увидел шест, хочу взять. А  он  поскорее  --
молча  -- закричал: ты нс видишь этого шеста! Может быть, это и
не шест! Пойдем лучше, покричим на помощь, а  он  в  это  время
утонет.  Вы  не  чувствуете  здесь,  в  этом примере, взятом из
жизни, неполноты?  Чего-то  не  хватает,  верно?  Ответов  нет.
Почему  кричит  "не  ищи"?  Почему  доверяется  мне, крича это?
Наверно, знает, что у нас с ним может  быть  единство  на  этой
почве?  Почему  надо  пойти,  а  не побежать за помощью? Почему
покричать все-таки и  помощь, когда  все  делается  так,  чтоб
человек  утонул? Наконец, кто этот тонущий, верно? Почему я его
вес же хочу спасти, а приятелю непременно нужна его смерть?
     Федор   Иванович   посмотрел   на   Свешникова.    Толстые
светло-розовые губы полковника уже вытянулись в трубку.
     -- Михаил   Порфирьевич,   разве   разберешься   в   таких
отношениях с помощью кодекса?
     -- Разбираются... -- заметил полковник.
     -- Ну да, это  если  налицо  мертвое  тело.  А  если  дело
происходит   на   защите   диссертации?  Или  касается  занятия
должности? Или внесения вашей фамилии ц  список  на  получение?
Тут кодекс и вся криминалистика теряют свою силу. Кодекс -- это
старинная   пищаль...  Аркебуза  ржавая...  На  поле  боя,  где
действуют танки. А?
     -- Вы оригинальный мыслитель. Тропинка в жидком снегу вела
их прямиком к парку.
     -- Мы общаемся с миром... А он  весь  прямо  вибрирует  от
пересекающихся  скрытых  интересов.  -- Федор Иванович входил в
любимую колею и чувствовал, что уже не сможет остановиться.  --
Активность  каждого  из нас начинается с намерений. А намерения
ведь разные  бывают...  Одни  направлены  на  вещи,  а  другие,
смотришь,  и  на  человека...  Я  в  лесу  увидел цветок и хочу
понюхать. Или копаюсь в огороде и  нашел  камень,  бросить  его
хочу за межу. Чтоб огурцам расти не мешал. Другой человек и его
интересы здесь не присутствуют...
     Федор  Иванович  умолк. Полковник тоже молчал, внимательно
слушал.
     -- А вот теперь совсем иной тип намерений. Я хочу человеку
преподнести что-нибудь хорошее, чтобы он таким образом  получил
удовольствие.   Хочу  неожиданно  подарить  вещь,  которую  тот
безуспешно искал. Огорошить счастьем. И человек  вспыхивает  от
радости. И я с ним. Доброе у меня намерение, верно? Что придает
ему эту черту? Заключенное в намерении добро.
     -- Я  слышал  уже  об  этом.  В городе уже многие говорят.
Видимо, настоящий автор тоже не сидит  сложа  руки,  бесстрашно
высказывается,  --  полковник  с  улыбкой косо глянул на Федора
Ивановича. -- Но, по-моему, это очень отвлеченно. А вот ключ...
     -- Мы уже  говорим  об  этом  ключе.  Нужен  ведь  подход.
Давайте рассмотрим еще такой случай. Я завидую чьим-то успехам,
а  может  быть,  просто хочу получить некое благо, а человек по
неведению уселся у меня на пути. Добросовестно владеет,  дурак,
и  доволен,  не  хочет со своим счастьем расстаться. Новый сорт
картошки нужен мне, а его вывел другой. Тогда  как  я  идеально
подхожу  в  авторы,  это мне яснее ясного. Знаменитый ученый, а
своего  сорта  нет!  Всю  жизнь  это  меня   грызет.   Да   еще
правительству  наобещал. И я хочу причинить ему вред, завалить,
а готовый сорт прикарманить. Еще не прикарманил, бегаю  вокруг.
Но это хотение уже сложилось во мне и горит огнем.
     -- Горит! -- согласился полковник. -- Ох, горит!
     -- Горит!  И  знаю  ведь.  что,  если  отниму  у  него его
счастье, он может даже не перенести удара. Но все равно  горит.
И  ничем  не унять. Или добро или зло -- что-то должно лежать в
основе наших намерений. Если они касаются другого человека.  Их
даже   физически   чувствуют!   Вам  знакомы  такие  слова?  --
"Задыхаясь от злобы", "предвкушая  гибель  своего  врага".  Или
наоборот  -- "светился доброжелательством", "предвидел крушение
его надежд и страдал от этого". От  этих  ощущений  можно  даже
заболеть!  И  то,  и  другое  ощущается!  Существует  вне моего
сознания, если  я  --  посторонний  наблюдатель  происходящего.
Хотя,  правда,  и мое сознание сразу кинется участвовать. Есть,
впрочем, такие, у кого и не кинется... Это нужно  сказать  тем,
Михаил  Порфирьевич, кто вас за эти мысли обвинит в идеализме и
потащит, как дядика Борика...
     -- Ну-ну.  Оговорки  при  мне  можно  не  делать.  Давайте
дальше.
     -- Добро   и  зло  родят  и  действия,  специфические  для
соответствующих  случаев.   Можно   даже   классифицировать   и
составить   таблицу.   Обратите   особенное  внимание...  какая
получается   зеркальность!   --    Федор    Иванович,    сильно
взволнованный,  повернулся  к  собеседнику: -- Смотрите! Это же
чудеса! Открытие! Добро хочет ближнему приятных переживаний,  а
зло,  наоборот,  хочет  ему  страдания. Чувствуете? Добро хочет
уберечь  кого-то  от  страдания,  а  зло  хочет   оградить   от
удовольствия.  Добро  радуется  чужому  счастью,  зло -- чужому
страданию. Добро страдает от чужого страдания, а  зло  страдает
от  чужого  счастья.  Добро  стесняется своих побуждений, а зло
своих. Поэтому добро маскирует себя под небольшое  зло,  а  зло
себя -- под великое добро...
     -- Как?  -- закричал полковник, останавливаясь. -- Как это
добро маскируется?
     -- Неужели  не   замечали?   Ежедневно   это   происходит,
ежедневно!  Добро  великодушно  и застенчиво и старается скрыть
свои    добрые    мотивы,    снижает    их,    маскирует    под
морально-отрицательные.  Или  под  нейтральные.  "Эта услуга не
стоит благодарности, чепуха". "Эта вещь лишнее место  занимала,
я  не  знал,  куда  ее деть". "Не заблуждайтесь, я не настолько
сентиментален,  я  страшно  жаден,  скуп,  а   это   получилось
случайно,  накатила  блажь.  Берите  скорей, пока не раздумал".
Один друг моего отца, побеседовав с ним по  телефону,  говорил:
"Проваливайте   ко   всем  чертям  и  раздайте  всем  детям  по
подзатыльнику". Добру тягостно слушать, когда его благодарят. А
вот зло -- этот товарищ охотно принимает благодарность за  свои
благодеяния,  даже  за несуществующие, и любит, чтобы воздавали
громко  и  при  свидетелях.  Добро  беспечно,   действует,   не
рассуждая,   а  зло  --  великий  профессор  нравственности.  И
обязательно дает  доброе  обоснование  своим  пакостям.  Михаил
Порфирьевич,  разве не удивляет вас стройность, упорядоченность
этих  проявлений?  Как   же   люди   слепы!   Впрочем,   иногда
действительно  бывает  трудно  разобраться,  где светлое, а где
темное. Светлое мужественно говорит: какое я  светлое,  на  мне
много  темных  пятен.  А  темное  кричит:  я  все  из серебра и
солнечных лучей, враг тот, кто заподозрит  во  мне  изъян.  Злу
иначе  и  вести  себя  нельзя. Как только скажет: вот, и у меня
есть темные пятна, неподдельные, -- критиканы и  обрадуются,  и
заговорят. Не-ет, нельзя! Что добру выставлять свои достоинства
и  подавлять  людей  благородством,  что  злу  говорить о своей
гадости -- ни то, ни другое немыслимо.
     -- Нет, никак, -- Свешников закивал. --  Никак  немыслимо.
-- Он похоже, понял что-то главное и был согласен. -- Ни в коем
случае  нельзя,  -- тут он задумчиво выпятил свою мягкую трубку
-- губы. -- Прямо как у одного теоретика получается, --  сказал
он  вдруг  невинным  тоном. -- Если переносим член уравнения на
другую сторону, он меняет знак...
     Федор Иванович на миг остро на  него  взглянул.  Полковник
собирал  все  его  высказывания,  оброненные в разное время и в
разных местах.
     -- Вы правы, Михаил Порфирьевич,  --  сказал  он,  овладев
собой.  --  Здесь  скрывается  целая наука. Белое пятно. Только
изучай. Зло ведь не только норовит себя преподнести как  добро,
но  и  доброго  человека  любит  замарать.  Под злого замарать.
"Очернитель!", "Лжеученый!".
     -- Точ-чно!
     И  вдруг  полковник,  взыграв   глазами,   тронул   Федора
Ивановича за локоть:
     -- Вейсманист-морганист!
     -- Я   вижу,  вы  уже  пробуете  применять  этот  ключ  на
практике, -- с прохладной улыбкой  сказал  Федор  Иванович.  --
Несомненные успехи!
     Его  не  так-то  легко  было захватить врасплох. Произошла
минутная  заминка.  Полковник  думал  о  чем-то  своем,   Федор
Иванович,  не  зная,  откуда может грозить неведомая опасность,
осторожно присматривался к нему.
     -- Для этой очень ценной науки,  видимо,  еще  не  настало
время,   --   вдруг  сказал  Свешников.  --  Или,  может  быть,
пропущено.
     -- Почему? -- осторожно спросил  Федор  Иванович.  --  Зло
перекочевывает  из  одной  формы  в другую. Было бы наивно... И
смертельно опасно... думать, что с революцией, с  Октябрем  зло
полностью  из  общества отфильтровано. Этот вирус проходил пока
через все фильтры... Во все века в  шествии  счастливых  рабов,
сбросивших оковы, шло и оно, Михаил Порфирьевич...
     -- Парашютист шествовал, -- задумчиво обронил полковник.
     -- Вы о чем?
     -- Так...  Это  уже  мое открытие. О парашютисте говорю. О
спустившемся парашютисте. О нем пока не стоит... Мысли ваши мне
понятны. Я их разделяю. Но это не значит, что некоторые...
     -- Это не для официального обнародования.
     -- И суд будет  не  на  вашей  стороне,  если  включить  в
практику.   Судебному   секретарю  нечего  будет  записывать  в
протокол.
     -- Это не для секретаря и не  для  протокола.  Это  должно
помогать  человеку  там,  где суд бессилен. Это для беззвучного
внутреннего употребления.
     -- М-может быть... Согласен.  У  меня  кое-какая  практика
есть,  я тоже наблюдал, но не с того конца. Когда живешь в гуще
событий, невольно суммируешь свои наблюдения.  И  когда-нибудь,
когда  мы  лучше  узнаем  друг  друга... Можно бы и сейчас, но,
по-моему, мы еще не исчерпали...
     "Хорошо стелешь, -- подумал  Федор  Иванович.  --  Не  зря
полковником стал".
     -- У  нас  не  решен  еще один важный вопрос, -- задумчиво
проговорил Свешников, останавливаясь. Широко открыв  белесые  с
желтинкой  глаза, он прямо взглянул в лицо собеседника и сложил
губы в напряженный толстый кукиш. "Он серьезно  вникает  в  это
дело!" -- открыл вдруг Федор Иванович.
     -- Один  вопрос  мне  пока недостаточно ясен. Вы говорите,
для внутреннего употребления. Вот я хочу употребить этот  ключ.
Этот  критерий.  Так это же и зло может сказать: я тоже думаю о
критерии!
     -- Ничего вы еще не поняли! -- загорячился Федор Иванович.
-- Сама ваша тревога о критерии уже есть критерий.  Раз  в  вас
сидит  эта  тревога  -- вам-то самому это ясно, тревога это или
маска! Тревога есть -- имеете право занимать активную позицию.
     -- А если мне ясно, что тревоги нет, и что  мои  слова  --
маска?
     -- Раз  маска  --  значит,  есть  за душой грех. Если есть
грех, если вы хотите заполучить новый  сорт,  анализ  намерений
вас  не будет интересовать. Зло своих намерений не изучает. Его
интересует тактика. Как достичь цели.
     -- Пусть. Но я же закричу! И за голову схвачусь. Ах, я так
тревожусь!
     -- А я вас тут и накрою.  Ваш  крик  --  маскировка  злого
намерения.  Тактика! Тревога этого рода существует не для того,
чтобы заявлять о ней другим. Я же  сказал  --  для  внутреннего
употребления.  Кто  искренне  тревожится  -- молчит. Страдает и
ищет путь. Искреннее добро редко удается  подглядеть  в  другом
человеке.
       

          

Да помилует и благословит всех нас Господь в наступающем году!