Поздравительная открытка в этот год у меня - советская. Мне кажется, у нас дома есть точно такая же в стопке старых открыток, перевязанных ленточкой.
Почему советская?
Потому что сейчас я очередной раз перечитываю роман Владимира Дудинцева "Белые одежды".
Под открыткой - отрывок из романа.
Это вам подарок на новый год.
-- Ну ладно. С чего бы начать? Вот, представьте себе, человек тонет. Под лед провалился. А я ищу шест -- помочь. А мой приятель молча мне говорит. Глазами. Говорит, не ищи особенно. Я все же увидел шест, хочу взять. А он поскорее -- молча -- закричал: ты нс видишь этого шеста! Может быть, это и не шест! Пойдем лучше, покричим на помощь, а он в это время утонет. Вы не чувствуете здесь, в этом примере, взятом из жизни, неполноты? Чего-то не хватает, верно? Ответов нет. Почему кричит "не ищи"? Почему доверяется мне, крича это? Наверно, знает, что у нас с ним может быть единство на этой почве? Почему надо пойти, а не побежать за помощью? Почему покричать все-таки и помощь, когда все делается так, чтоб человек утонул? Наконец, кто этот тонущий, верно? Почему я его вес же хочу спасти, а приятелю непременно нужна его смерть? Федор Иванович посмотрел на Свешникова. Толстые светло-розовые губы полковника уже вытянулись в трубку. -- Михаил Порфирьевич, разве разберешься в таких отношениях с помощью кодекса? -- Разбираются... -- заметил полковник. -- Ну да, это если налицо мертвое тело. А если дело происходит на защите диссертации? Или касается занятия должности? Или внесения вашей фамилии ц список на получение? Тут кодекс и вся криминалистика теряют свою силу. Кодекс -- это старинная пищаль... Аркебуза ржавая... На поле боя, где действуют танки. А? -- Вы оригинальный мыслитель. Тропинка в жидком снегу вела их прямиком к парку. -- Мы общаемся с миром... А он весь прямо вибрирует от пересекающихся скрытых интересов. -- Федор Иванович входил в любимую колею и чувствовал, что уже не сможет остановиться. -- Активность каждого из нас начинается с намерений. А намерения ведь разные бывают... Одни направлены на вещи, а другие, смотришь, и на человека... Я в лесу увидел цветок и хочу понюхать. Или копаюсь в огороде и нашел камень, бросить его хочу за межу. Чтоб огурцам расти не мешал. Другой человек и его интересы здесь не присутствуют... Федор Иванович умолк. Полковник тоже молчал, внимательно слушал. -- А вот теперь совсем иной тип намерений. Я хочу человеку преподнести что-нибудь хорошее, чтобы он таким образом получил удовольствие. Хочу неожиданно подарить вещь, которую тот безуспешно искал. Огорошить счастьем. И человек вспыхивает от радости. И я с ним. Доброе у меня намерение, верно? Что придает ему эту черту? Заключенное в намерении добро. -- Я слышал уже об этом. В городе уже многие говорят. Видимо, настоящий автор тоже не сидит сложа руки, бесстрашно высказывается, -- полковник с улыбкой косо глянул на Федора Ивановича. -- Но, по-моему, это очень отвлеченно. А вот ключ... -- Мы уже говорим об этом ключе. Нужен ведь подход. Давайте рассмотрим еще такой случай. Я завидую чьим-то успехам, а может быть, просто хочу получить некое благо, а человек по неведению уселся у меня на пути. Добросовестно владеет, дурак, и доволен, не хочет со своим счастьем расстаться. Новый сорт картошки нужен мне, а его вывел другой. Тогда как я идеально подхожу в авторы, это мне яснее ясного. Знаменитый ученый, а своего сорта нет! Всю жизнь это меня грызет. Да еще правительству наобещал. И я хочу причинить ему вред, завалить, а готовый сорт прикарманить. Еще не прикарманил, бегаю вокруг. Но это хотение уже сложилось во мне и горит огнем. -- Горит! -- согласился полковник. -- Ох, горит! -- Горит! И знаю ведь. что, если отниму у него его счастье, он может даже не перенести удара. Но все равно горит. И ничем не унять. Или добро или зло -- что-то должно лежать в основе наших намерений. Если они касаются другого человека. Их даже физически чувствуют! Вам знакомы такие слова? -- "Задыхаясь от злобы", "предвкушая гибель своего врага". Или наоборот -- "светился доброжелательством", "предвидел крушение его надежд и страдал от этого". От этих ощущений можно даже заболеть! И то, и другое ощущается! Существует вне моего сознания, если я -- посторонний наблюдатель происходящего. Хотя, правда, и мое сознание сразу кинется участвовать. Есть, впрочем, такие, у кого и не кинется... Это нужно сказать тем, Михаил Порфирьевич, кто вас за эти мысли обвинит в идеализме и потащит, как дядика Борика... -- Ну-ну. Оговорки при мне можно не делать. Давайте дальше. -- Добро и зло родят и действия, специфические для соответствующих случаев. Можно даже классифицировать и составить таблицу. Обратите особенное внимание... какая получается зеркальность! -- Федор Иванович, сильно взволнованный, повернулся к собеседнику: -- Смотрите! Это же чудеса! Открытие! Добро хочет ближнему приятных переживаний, а зло, наоборот, хочет ему страдания. Чувствуете? Добро хочет уберечь кого-то от страдания, а зло хочет оградить от удовольствия. Добро радуется чужому счастью, зло -- чужому страданию. Добро страдает от чужого страдания, а зло страдает от чужого счастья. Добро стесняется своих побуждений, а зло своих. Поэтому добро маскирует себя под небольшое зло, а зло себя -- под великое добро... -- Как? -- закричал полковник, останавливаясь. -- Как это добро маскируется? -- Неужели не замечали? Ежедневно это происходит, ежедневно! Добро великодушно и застенчиво и старается скрыть свои добрые мотивы, снижает их, маскирует под морально-отрицательные. Или под нейтральные. "Эта услуга не стоит благодарности, чепуха". "Эта вещь лишнее место занимала, я не знал, куда ее деть". "Не заблуждайтесь, я не настолько сентиментален, я страшно жаден, скуп, а это получилось случайно, накатила блажь. Берите скорей, пока не раздумал". Один друг моего отца, побеседовав с ним по телефону, говорил: "Проваливайте ко всем чертям и раздайте всем детям по подзатыльнику". Добру тягостно слушать, когда его благодарят. А вот зло -- этот товарищ охотно принимает благодарность за свои благодеяния, даже за несуществующие, и любит, чтобы воздавали громко и при свидетелях. Добро беспечно, действует, не рассуждая, а зло -- великий профессор нравственности. И обязательно дает доброе обоснование своим пакостям. Михаил Порфирьевич, разве не удивляет вас стройность, упорядоченность этих проявлений? Как же люди слепы! Впрочем, иногда действительно бывает трудно разобраться, где светлое, а где темное. Светлое мужественно говорит: какое я светлое, на мне много темных пятен. А темное кричит: я все из серебра и солнечных лучей, враг тот, кто заподозрит во мне изъян. Злу иначе и вести себя нельзя. Как только скажет: вот, и у меня есть темные пятна, неподдельные, -- критиканы и обрадуются, и заговорят. Не-ет, нельзя! Что добру выставлять свои достоинства и подавлять людей благородством, что злу говорить о своей гадости -- ни то, ни другое немыслимо. -- Нет, никак, -- Свешников закивал. -- Никак немыслимо. -- Он похоже, понял что-то главное и был согласен. -- Ни в коем случае нельзя, -- тут он задумчиво выпятил свою мягкую трубку -- губы. -- Прямо как у одного теоретика получается, -- сказал он вдруг невинным тоном. -- Если переносим член уравнения на другую сторону, он меняет знак... Федор Иванович на миг остро на него взглянул. Полковник собирал все его высказывания, оброненные в разное время и в разных местах. -- Вы правы, Михаил Порфирьевич, -- сказал он, овладев собой. -- Здесь скрывается целая наука. Белое пятно. Только изучай. Зло ведь не только норовит себя преподнести как добро, но и доброго человека любит замарать. Под злого замарать. "Очернитель!", "Лжеученый!". -- Точ-чно! И вдруг полковник, взыграв глазами, тронул Федора Ивановича за локоть: -- Вейсманист-морганист! -- Я вижу, вы уже пробуете применять этот ключ на практике, -- с прохладной улыбкой сказал Федор Иванович. -- Несомненные успехи! Его не так-то легко было захватить врасплох. Произошла минутная заминка. Полковник думал о чем-то своем, Федор Иванович, не зная, откуда может грозить неведомая опасность, осторожно присматривался к нему. -- Для этой очень ценной науки, видимо, еще не настало время, -- вдруг сказал Свешников. -- Или, может быть, пропущено. -- Почему? -- осторожно спросил Федор Иванович. -- Зло перекочевывает из одной формы в другую. Было бы наивно... И смертельно опасно... думать, что с революцией, с Октябрем зло полностью из общества отфильтровано. Этот вирус проходил пока через все фильтры... Во все века в шествии счастливых рабов, сбросивших оковы, шло и оно, Михаил Порфирьевич... -- Парашютист шествовал, -- задумчиво обронил полковник. -- Вы о чем? -- Так... Это уже мое открытие. О парашютисте говорю. О спустившемся парашютисте. О нем пока не стоит... Мысли ваши мне понятны. Я их разделяю. Но это не значит, что некоторые... -- Это не для официального обнародования. -- И суд будет не на вашей стороне, если включить в практику. Судебному секретарю нечего будет записывать в протокол. -- Это не для секретаря и не для протокола. Это должно помогать человеку там, где суд бессилен. Это для беззвучного внутреннего употребления. -- М-может быть... Согласен. У меня кое-какая практика есть, я тоже наблюдал, но не с того конца. Когда живешь в гуще событий, невольно суммируешь свои наблюдения. И когда-нибудь, когда мы лучше узнаем друг друга... Можно бы и сейчас, но, по-моему, мы еще не исчерпали... "Хорошо стелешь, -- подумал Федор Иванович. -- Не зря полковником стал". -- У нас не решен еще один важный вопрос, -- задумчиво проговорил Свешников, останавливаясь. Широко открыв белесые с желтинкой глаза, он прямо взглянул в лицо собеседника и сложил губы в напряженный толстый кукиш. "Он серьезно вникает в это дело!" -- открыл вдруг Федор Иванович. -- Один вопрос мне пока недостаточно ясен. Вы говорите, для внутреннего употребления. Вот я хочу употребить этот ключ. Этот критерий. Так это же и зло может сказать: я тоже думаю о критерии! -- Ничего вы еще не поняли! -- загорячился Федор Иванович. -- Сама ваша тревога о критерии уже есть критерий. Раз в вас сидит эта тревога -- вам-то самому это ясно, тревога это или маска! Тревога есть -- имеете право занимать активную позицию. -- А если мне ясно, что тревоги нет, и что мои слова -- маска? -- Раз маска -- значит, есть за душой грех. Если есть грех, если вы хотите заполучить новый сорт, анализ намерений вас не будет интересовать. Зло своих намерений не изучает. Его интересует тактика. Как достичь цели. -- Пусть. Но я же закричу! И за голову схвачусь. Ах, я так тревожусь! -- А я вас тут и накрою. Ваш крик -- маскировка злого намерения. Тактика! Тревога этого рода существует не для того, чтобы заявлять о ней другим. Я же сказал -- для внутреннего употребления. Кто искренне тревожится -- молчит. Страдает и ищет путь. Искреннее добро редко удается подглядеть в другом человеке.
Да помилует и благословит всех нас Господь в наступающем году!
Journal information